Администрация Чеченской Республики объявила 2019-й годом Галанчожского района. Это значит, что акцент в деятельности министерств и ведомств будет сделан на прокладку коммуникаций, строительство образовательных и медицинских учреждений, развитие инфраструктуры, необходимой для налаживания сельского хозяйства, ремесел, туризма именно в этом заповедном крае, как прежде целенаправленно обустраивались другие горные районы.

Республиканские средства массовой информации рассказывают о немалой подготовительной работе, проделанной для осуществления этих грандиозных замыслов. Основное внимание уделялось анализу состояния транспортных артерий, поскольку от их качества будут зависеть темпы реанимации этого уникального, но на долгие десятилетия заброшенного уголка Чечни. Конечно, в первую очередь необходимо отреставрировать дорогу Гехи – Галанчож. Этот единственный пригодный для автотранспорта путь, ведущий с равнины в сердце гор, был проторен в 70-е годы для решения туристических и локальных сельскохозяйственных задач, но со временем пришел в упадок, а в 90-е его и вовсе местами разрушила война.

Память возвращает меня на тридцать лет назад, на эту самую дорогу. По ней сквозь дождь и туман пробивается автотранспортная колонна. Наш «Уазик», имеющий по тем временам славу вездехода, и несколько машин с пожилыми людьми из Рошни-чу и Гехи-чу, идут в середине. Парни из неформальных движений, организовавшие поездку, возглавляют и замыкают колонну. Предосторожность оправданная. Ухабистая, извивающаяся среди утесов, карабкающаяся в теснине над пропастью, скрывающаяся в лесной чаще, а в одном месте – ныряющая под огромную арку, пробитую природой в каменистом утесе, эта дорога из тех, которые картографы обозначают специфичными терминами: лесная, луговая…А эта – типичная горная, и потому чрезвычайно опасная.

Моего пятилетнего сынишку укачало. Пришлось остановиться. Подошли те, кто следовал за нами. Бегом вернулись пассажиры ведущих машин, заметили, что за ними никого нет. У всех один тревожный вопрос: что случилось? Этот маленький эпизод показал, что не забыто неписаное правило путешествующих по горам: постоянно держать в поле зрения как тех, кто впереди, так и идущих следом. Наверное, такие дороги и формировали свойственные горцам особую сплоченность, взаимовыручку, приучали помнить предков и думать о потомках…

Тогда, 8 октября 1989 года, было совершено первое массовое паломничество к месту трагедии в высокогорном хуторе Хайбах. Его инициировали активисты неформальных движений и родственники погибших – они хотели отдать скорбную дань памяти безвинных жертв сталинской политики. Вспоминаю сейчас их лица – тех, что окружили тогда нас ненавязчивой заботливостью, – и с грустью осознаю: многих из них уже нет в живых, многие нашли приют в далеких землях. В то время мы и представить себе не могли даже малой доли испытаний и перемен, какие уже поджидали всех нас буквально через год.

Ислам Эльсанов, писатель… Если бы меня спросили, как в двух словах охарактеризовать этого человека, я бы, не задумываясь, сказала: выдержка и доброжелательность. Его судьба – судьба чеченца и изгнанника, – будет непростой. Но, несмотря на все превратности, он сохранит эти свои доминантные качества. Мы встретимся с ним в двухтысячных в Норвегии, где он получит убежище. Осень, безнадежный мелкий дождь. Низко клубятся сизые, почти черные тучи, в их глубоком мраке теряется, сливаясь с небом, свинцовое море, и кажется, что именно здесь – край земли. В недосягаемой дали осталась вынужденно – и, возможно, навсегда, – покинутая, такая теплая и пропитанная солнцем, родная земля.

Как не впасть в депрессию? Не поддаться тоске, не озлобиться? Ислама спасает дело. Он не «рвет горло» на просторах интернета, выплескивая горечь в резких обвинениях, уходящих, по сути дела, в пустоту. Он методично и спокойно делает то, что положено делать. Сразу выучил норвежский язык, преподает чеченский, русский и норвежский разным группам учащихся. Конечно, пишет – пережитого, пропущенного через сердце, хватит на многие тома. Он с интересом относится к истории и культуре народа, среди которого живет, не проходит мимо музеев и библиотек. А когда обнаружил сходство в норвежском и русском лексиконах, занялся исследованиями в области языкознания. Это тот случай, когда человек украшает место своими поступками.

ДалханХожаев… Один из постоянных авторов нашей газеты (тогда – «Грозненский рабочий», позднее переименованной в «Голос Чеченской республики»). Он-то и пригласил меня в эту поездку. Историк, специалист по Кавказской войне, непревзойденный в то время популяризатор истории, хранитель национального архива. В 90-е он будет успешно применять на практике почерпнутые из сочинений еще XIXвека знания о ведении войны в горных условиях. Но его представления о национально-освободительной борьбе, также взятые из времен Байсунгура Беноевского и Солтамурада, окажутся в противоречии с реальностью: он с прискорбием увидит, что под прикрытием лозунга «Свобода или смерть!» расцвела анархия, бал правит криминал, подрывающий власть Аслана Масхадова и дискредитирующий идею независимости.В критический момент, в ситуации полной безнадежности, когда выбор надо будет сделать в считанные минуты, он предпочтет не покидать родину, потому что не сможет изменить идеалам, на которых был воспитан и которые проповедовал в своих книгах и статьях. И в одиночестве примет смертный бой.

Зелимхан Яндарбиев… В его личности непостижимым образом соединились две, казалось бы, взаимоисключающие ипостаси: художник и политик. Поэт, чья лира трепетно откликалась на веяния окружающего мира философскими мотивами, выразительными метафорами, нестандартными образами,– и жесткий, не признающий компромиссов, считающий свою правду единственно верной предводитель наиболее напористого, крайне радикального крыла чеченской политики. Интересно, какой была бы наша сегодняшняя история, если бы Зелимхан полностью посвятил себя литературе…

О таких, как Валентина Петровна Мальсагова, говорят, что над ними прошумели все воды: выпавших на ее долю лишений хватило бы на несколько жизней. Это была плата за большую любовь, подаренную ей судьбой. Жена Дзияутдина Мальсагова, того, кто сумел донести сведения о расправе в Хайбахе до самого Хрущева и добиться расследования, эта, как ее называли, «чеченка русского происхождения», терпеливо и стойко сносила все удары судьбы. Она пережила лишения времен депортации, нищету и бесправие первых лет «застойного» периода, когда мужа посадили, а ее никуда не брали на работу как жену врага народа. На склоне лет она будет укрываться в подвале от бомб федеральной армии, мерзнуть, страдать от голода и жажды, при этом всячески поддерживать дух своих товарищей по несчастью. Ее подкосит самый страшный удар, какой только может выпасть на долю женщины: гибель младшего сына, вставшего в ряды сопротивления.

…Драматизм творческой судьбы Борхи Амирханова предопределило само время. Его дарование художника расцвело и профессионально оформилось в перестроечный период. Однако это был слишком короткий промежуток, его не хватило для полной реализации многогранного таланта. Архитектору нет работы, когда все кругом рушится и кажется, что этому не будет конца. С горечью думаешь: как бы сейчас, когда республика интенсивно обустраивается, был востребован этот мастер, владеющий всеми видами изобразительного искусства от рисунка до зодчества, досконально знающий все тонкости национального строительства и впитавший передовые достижения в области архитектуры. Потомок вернувшихся на родину мухаджиров, родившийся в казахстанской ссылке, Борха Амирханов сердцем всегда тянулся к галанчожским горам. Здесь его корни. Здесь еще стоит древняя башня его рода. Потому особенно проникновенны и точны его рисунки, вдохновленные этим краем, его историей, трагическими судьбами людей этой земли.Тогда, в 1989 году, он вез с собой эскизы святилища, которое предполагалось установить на месте трагедии. Жизнь художника, человека деликатного, с открытой душой ребенка, не нашедшего себя ни во время «бархатной революции», ни в ичкерийский период, оборвалась при так называемой контртеррористической операции. Уцелело что-либо из его творчества? Сохранились ли те эскизы?

Виктор Николаевич Елизаров…Патриарх чечено-ингушской фотожурналистики. Меня всегда удивляла его способность мгновенно находить общий язык с героями своих репортажей, а с горцами его поколения – в особенности. Он совершенно естественно становился среди них своим, в этом сближении не было ничего наигранного. Мы, корреспонденты, зачастую вели беседы «протокольно», просто старались взять интервью: вопрос – ответ. По-деловому, возможно, как-то даже суховато и поспешно. А Елизаров, делая съемку, умудрялся своим обращением так расположить к себе людей, что они начинали раскрывать ему душу, говорить о волнующем и даже сокровенном. И персонажи его снимков были живыми людьми, психологически интересными, с неповторимыми судьбами. Он не любил постановочных работ. В 1996 году в его дом вломятся вооруженные люди, псевдоборцы за свободу, и начнут то ли в поисках золотых украшений, то ли целенаправленно крушить богатейший фотоархив за несколько десятилетий. Елизаров, старый и слабый, на коленях, со слезами на глазах будет умолять их не губить пленки: «Это же ваша история!…» Но они уничтожат все, не понимая, что в их руках и было истинное сокровище – запечатленная в фотографиях жизнь народа.

Считаю своим долгом сделать здесь небольшое «морализаторское» отступление, отдавая себе отчет в том, что навлеку на себя стрелы критики. Речь идет об ответственности журналиста за свои опубликованные слова. Как-то наткнулась в интернете на материал о погибших в Чечне журналистах и с удивлением обнаружила такую информацию: в октябре 1995 года «скончался Виктор Елизаров, лучший на тот период фотожурналист республики, жестоко избитый военнослужащими федеральных сил». Грозненские журналисты хорошо знают, что произошло на самом деле. От самого Елизарова. Избитый до полусмерти, он еще продержится какое-то время, но оправиться так и не сможет. Слишком глубока была и рана, нанесенная его душе.

Спрашивается, зачем распространять (а в интернете все подхватывается и разлетается мигом) ложную информацию? Кстати, в том же материале прочитала и про Диму Крикорьянца, автора нашей газеты. Его там почему-то назвали Григорием Крикорьянцем, который, пишут, был «среди убитых в этот ельцинский период «наведения конституционного порядка». Известный литературный персонаж говорил: «Не верь глазам своим». Хочется добавить: не верь тому, что размещают в интернете некоторые авторы, считающие себя настолько большими знатоками затронутой темы, что не удосуживаются перепроверить факты. А факты таковы: Дима Крикорьянц, разоблачитель махинаций с нефтепродуктами, был жестоко убит наймитами коррупционеров в собственной квартире в ночь с 14 на 15 апреля 1993 года, задолго до «контртеррористической операции». Мой сын, из-за которого тогда, в 1989 году, на пути в Галанчож сделали остановку, на пороге своего девятилетия будет считать дырки от пуль в двери Диминой квартиры и скажет: «Восемь. Как мне лет». А еще через некоторое время мы с ним, скрывшись от таких же бандитов, будем брести по осенней Москве и искать мост, под которым можно было бы переночевать.

Сегодня все можно списать на «военнослужащих федеральных сил», «контртеррористическую операцию», «пьяных контрактников». Абсолютно все, даже прогремевшее в республиканской прессе похищение в 1992 году двух чеченских девочек, даже беспощадный расстрел пятидесяти сотрудников муниципальной полиции в ночь с 3 на 4 июня 1993 года, даже оторванные головы трех соратников Руслана Лабазанова, выброшенные на площадь Грозного летом 1994 года… Все можно списать на вторгшихся, они там изрядно наследили. Но нужно ли это делать? Правильно ли это будет? Манипулирование фактами, их трактовка по своему произволу всегда формируют фальшивую историю. Из этого ничего хорошего не выходит, как в свое время не вышло из навязчивой кампании по утверждению «добровольного вхождения чеченцев и ингушей в состав России».

***

…Та давняя поездка собрала представителей разных поколений: здесь были те, кто сам проходил через это испытание; были те, кто родился в ссылке и с ранних лет познал, что такое быть изгоем; а также молодежь, которая знала о трагедии 44-го года только по рассказам старших. Но эта тема проходит через сердце народа, – из поколения в поколение – сквозной незаживающей раной. Мы ехали по дороге скорби, где каждая скала, каждый поворот – немые свидетели давних страданий и боли. Те, кому выпало жить в 20-е – 40-е годы ХХ-го века поистине прошли через ад. Их души обожжены тем страшным временем. О некоторых из этих людей я тогда коротко рассказала в своем отчете. Но на самом деле жизнь каждого из них заслуживает отдельной повести. Самый старший среди паломников – Эльберт Хамзатов, один из тех, кто своими руками по ночам долбил мерзлую землю в Хайбахе и складывал в могилу обгоревшие станки своих родичей. «Я тогда разучился улыбаться, – скажет он. – В сердце навечно вошла тоска. Это был конец света… Я не смел думать, что когда-нибудь об этом можно будет говорить».

Хамзату Муртузалиеву было пять лет – ровесник приехавшего со мной сына. Он помнил, как люди плотной цепью, нагруженные поклажей, утопая в снегу, ночуя в опустевших аулах, двое суток двигались по этой дороге в неизвестность. Ему доверили нести чайник, в который он положил свою игрушку – альчики. Потом, когда ехали в большой грузовой машине, его затошнило, чья-то рука приподняла брезент, и кто-то наклонил его голову над бортом. А он всю дорогу думал, как бы не убежали те щеночки, которых он запер в сарае до своего возвращения. Вернуться в Хайбах ему доведется только через 45 лет.

Таким же несмышленышем был и Саламат Гаев. Их семья не попала в общий поток: дети с матерью находились тогда на отдаленной ферме. Два месяца и восемь дней маленький коллектив – испуганная и измученная женщина с четырьмя детьми, – скитался по горам. Главной помощнице, единственной дочери, было всего одиннадцать лет. Они мерзли, голодали, прятались в пещерах и выемках скал. Поспать в тепле за это время довелось только один раз – в опустевшей медвежьей берлоге. Было ясно, что следующую зиму никто из отставших от выселения не переживет. А таких было немало, они бедствовали, как и Езихат Гаева со своими детьми. Процитирую здесь фрагмент своей публикации за 1989-й год, написанной по рассказам Саламата: «Люди были больны, голодны, подавлены. Убитых и умерших соплеменников находили ежедневно, Отчаяние достигло предела. Нашхоевцы метались, как зафлаженные волки. Нужно было искать выход, а его не было. И тогда взрослые мужчины, несущие ответственность за весь нашхоевский род, решили собраться в священный для мусульман день – пятницу – на горе Куока-корта и совершить обряд. Издревле на этой священной горе не пасли скот, сюда не приходили с пустыми просьбами, а только в дни большого народного горя. И вот около сорока мужчин, приготовив себя, как готовят к священнодействию святые или к гибели смертники – вымывшись, одевшись в чистое – ночью пришли на вершину Куока-корта. Обратили к Всевышнему свою неистовую молитву, вложив в нее всю безысходность, охватившую их души. Они, закаленные суровой горской жизнью, оказались слабыми и беспомощными перед обрушившимися обстоятельствами. Почти всю ночь они просили Бога о помощи, не тая самую тяжелую свою мысль: когда пройдет лето, вновь опадут листья, мы погибнем все, потому что нам негде будет прятаться, нечего будет есть, всех перестреляют, как диких зверей.

И произошло чудо. Отчаянная мольба была услышана. Не прошло и двух недель после этого, как появились в горах известные, почитаемые в народе шейхи Бауди Арсанов и Абдул-Хамид Яндаров, мобилизованные властями для сбора оставшихся в горах людей. Роль этих шейхов еще не раскрыта, не освещена объективно историками. Саламат же Гаев говорит об этом просто: «Благодаря им, было спасено много людей».

***

Свой отчет о состоявшемся в Хайбахе траурном мероприятии я тогда назвала «Опаленная колыбель». Образ подсказала история этого края: Нашха – колыбель народа. Отсюда, словно птенцы из гнезда, выходили в большой мир окрестных гор, а затем и на равнину, потомки Турпала Ночхо, первопредка чеченцев.

…Посчастливилось оказаться в одной машине с Ахмадом Сулеймановым. Он был не просто знатоком, а настоящей живой энциклопедией чеченских национальных обычаев, фольклора, истории. На эти темы, зажигая слушателей, он мог говорить часами, страстно и увлеченно, но особенным его «коньком» была топонимика. Топонимы – язык земли. Ахмад знал этот символический язык, свободно им владел и щедро, не жалея сил и времени, делился с другими своими богатыми познаниями. Он рассказывал, как отсюда, из земли Нашха, выходили чеченские тейпы. Их названия были высечены по ободу огромного котла, «сшитого» из медных пластин. Этот котел, как круглый стол легендарного короля Артура, собирал вокруг себя братьев, объединял их. Чувствуя плечо друга и брата, они ощущали, как крепнут сила и дух народа. А потом этот символ единства и равенства был утрачен, говорят, что произошло это в середине XIX века по произволу одного из наибов имама Шамиля.

Здесь, в Нашхе, собирался Совет Страны, где старейшины тукхумов решали общенациональные вопросы и вершили суд. И именно здесь, – что подтверждают и другие исследователи, в частности, такой авторитет, как Ю.Дешериев, – «зародились основы чеченской духовной культуры, сформировались религиозные культы, мифология…»

Ахмад был убежден, что народные традиции складываются естественным путем, продиктованы условиями жизни, оттачиваются на протяжении веков и потому их нельзя просто так искоренить «по велению партии». Это было одно из противоречий советского времени.

Именно Ахмад Сулейманов и Саламат Гаев разыскали, зафиксировали и сохранили для истории имена почти ста невинных жертв Хайбаха. И он, Ахмад Сулейманов, впервые предал огласке эту трагедию со страниц нашей газеты, убедив ее редактора Дмитрия Безуглого в необходимости дополнительного расследования, которое и провел журналист Арби Сагаипов.

***

Сегодня уже нет с нами многих участников той давней экспедиции. Но в условиях, когда реальной стала перспектива вернуть к жизни некогда заброшенный край, прекрасный и мистически-загадочный, словно бы парящий в заоблачной высоте, надо оценить и их вклад в благое общенациональное дело. Когда-то Ахмад Сулейманов прошел пешком эти горы вдоль и поперек, «беседовал» с каждым разрушенным аулом, узнавал и заучивал наизусть имена жертв сталинской депортации. Сколько же проникновенности, боли и горечи было в его словах: «…Горец любил свои горы. Природа гор растила, пестовала его самого. А теперь там лежат сотни мертвых аулов и десятки мертвых обществ. Почему не возродить, не оживить мертвые наши села? Я страшусь увидеть время, когда не будет горца, когда опустеют горы». Сегодня эти слова звучат как завет духовного учителя нации тем, кто идет следом. И он, этот завет, услышан и принят. Программа по восстановлению Галанчожского района – предвестник того, что со временем дорога скорби станет дорогой надежды. Надежды на возрождение и объединение.

Здесь уместно процитировать еще один фрагмент моей публикации тридцатилетней давности: «О горском этикете рассказывают произведения литературы, научные труды, предания устного народного творчества. К сожалению, сейчас одни из этих обычаев утратились, остались только слова о них, другие же дошли до сегодняшнего дня в искаженной форме. Какими они должны быть в чистом виде, понимаешь, пройдя по земле Нашхи. Как кропотливо и настойчиво шлифовала здесь природа камень утесов, придавая им совершенную обтекаемую форму, не оставляя ничего лишнего, так условия жизни формировали народные традиции. Станцевать перед врагом, оказавшись безоружным, а не попросить пощады, не заплакать – это тоже было узаконено обычаем. Не обидеть старца или ребенка непочтительным словом. Не обмануть животное, подзывая его с пустой рукой. Все, любая мелочь была предусмотрена горским этикетом. Иначе просто нельзя было выжить. Суровый и прекрасный край, обладающий магической притягательностью: тот, кто однажды здесь побывал, обязательно захочет вернуться. Недаром известная легенда о нашхоевском котле имеет такой вариант окончания: когда тайпы стали покидать Нашху, то каждый забирал кусочек обода со своим названием. «Когда мы вернемся сюда, – говорили они, – то поставим его на место и вновь соберем свой котел»…

***

Через год, 22 августа 1990- го, мне доведется пролетать над этой дорогой на вертолете вместе с комиссией Степана Савельевича Кашурко. Когда мы отдалились от Грозного, я посмотрела в иллюминатор и поразилась: вся Чеченская равнина, до самых предгорий, была как на ладони. С муравейниками поселений, крохотными машинами во дворах, маленькими человеческими фигурками и совсем мелкими суетливыми точечками домашней птицы… Подумалось тогда: если я с такой небольшой высоты вижу так много и так далеко, что же говорить о Том-Кто-Наверху? Глаза Бога – звезды, и Он видит, что делает каждый из нас, и знает, о чем каждый думает. В свой час Он воздаст каждому по его делам – и тому, кто разрушал, и тому, кто создавал.

Мария Катышева, журнал “ДОШ”№1-2019.