Сегодня перестало биться сердце Сергея Ковалева.
Первый уполномоченный по правам человека в Российской Федерации сделал все возможное для предотвращения кровопролития в Чечне, лично прибыв в республику. Когда не удалось оказать влияние на руководство России, чтобы оно отказалось от намерения военного вторжения, омбудсмен с группой своих коллег и соратников предпринимал усилия для налаживания диалога между воюющими сторонами, всему миру рассказывал о положении гражданского населения, более всего страдавшем от массовых бомбардировок военной авиации и обстрелов.
За непримиримую антивоенную позицию и правду о войне Сергея Ковалева возненавидели российские военные и националисты.
В январе 1996 года Ковалев подал в отставку: попросил освободить его от должности председателя Комиссии по правам человека, заявив, что делает это в знак протеста против “окончательного отхода Бориса Николаевича Ельцина от политики демократических реформ”. Написал Ельцину открытое письмо, в котором подчеркнул, что политика президента привела “к многочисленным и грубым нарушениям прав человека в России и к развязыванию гражданской войны на Северном Кавказе, в ходе которой погибло несколько десятков тысяч человек”.
Сергей Ковалев был награжден орденом “Рыцарь Чести” Чеченской Республики Ичкерия указом президента Дудаева еще в 1995-м году, однако отказался получить его, пока идёт война, награду ему вручили в 1997 году.
“Я этот орден считаю орденом, я горд им, я рассматриваю этот орден как благодарность нашей команде от чеченского народа”, – сказал Ковалев в интервью изданию “Медуза” в 2015-м году.
Ниже мы публикуем воспоминания Сергея Ковалева, с которыми он поделился с журналом “ДОШ” к 20-летию начала первой российско-чеченской – в декабре 2014-го.
Факс для президента Ельцина
В начале декабря 1994 года в кремлевских коридорах мы встретились с Георгием Александровичем Сатаровым (политолог, с 1994 по 1997 гг.. – помощник президента Бориса Ельцина). Он тогда занимался поисками “русской национальной идеи” по поручению Ельцина. Начался разговор с моей стандартной шутки – как идея, а продолжился обсуждением происходящих военных перемещений. Сатаров сказал, что не надо особенно беспокоиться – дескать, скорее всего, это подготовка дипломатических переговоров. Я ответил: такие подготовки иногда плохо кончаются, попытаюсь поговорить с Борисом Николаевичем. Его ответ все прояснил – идея хорошая, попробуйте добиться аудиенции, но поторопитесь, так как на днях Борис Николаевич ложится в больницу, по его словам, с “ерундой, у него искривлена носовая перегородка, надо ее немножко выправить”. Я понял, что дело плохо, и позвонил на “Эхо Москвы” с новостью, что военная операция, похоже, все же начнется. Мой, к сожалению, ныне покойный близкий друг Михаил Михайлович Молоствов (депутат Госдумы в 1993-95 гг.., правозащитник, философ) тогда пошутил: “Ельцин оградился от проблем носовой перегородкой”.
Я был в то время федеральным уполномоченным по правам человека, и довольно быстро возникла идея ехать туда, где начинается война. Я хотел, чтобы экспедиция приобрела официальный парламентский характер. Кого можно было тогда включить в парламентскую делегацию? Понятно, людей из партии Гайдара (“Выбор России”), “Яблока”, но я поговорил и с Зюгановым. Его реакция удивила меня: “Да, конечно, пора ехать туда! У нас даже удивляются, что такой уполномоченный по правам сидит в Москве!”
Я предложил отрядить кого-то из его фракции, он согласился, и назвал Леонида Петровского. Некоторое время он и находился вместе с нами, а накануне штурма уехал, сказав, что в Москве он, видимо, принесет больше пользы. Но он вполне разделял позицию нашей делегации. И когда вернулся в Москву, тоже в этом духе выступал – тут никаких претензий нет.
Состав нашей команды был таким: Молоствов, я, Валерий Борщев, Петровский, это парламентарии. Кроме того – Олег Орлов. Довольно скоро к нам присоединился Юлий Рыбаков. И из “Мемориала” постоянно приезжали ребята.
Надо было как-то ехать. Наивно считая себя конституционным лицом, я полагал, что государство обязано отправить назначенную парламентом миссию. Пассажирские самолеты в Чечню не летали, добираться через Ингушетию нам в голову еще не приходило. Как уполномоченный, я имел “вертушки” – прямые телефоны в Кремль. Я стал по ним звонить и объяснять, что надо то-то для поездки. Реакция была довольно прохладной, а потом “вертушки” и вовсе перестали работать. Это небывалый случай – первая и вторая кремлевские связи проходят по разным каналам и никогда не могут отключиться. Я пошел в кабинет Сергея Юшенкова (депутат Госдумы от партии “Либеральная Россия”), попробовал звонить от него. Случилось невероятное – через пять минут его “вертушки” тоже отключились. Был еще наш поход в Генеральный штаб с Анатолием Шабадом, но нас туда не пустили. Однако тогдашний заместитель председателя Генштаба вышел к нам на улицу, провел под свою ответственность в кабинет. Мы с ним разговаривали про Чечню. Он убеждал нас, что никаких военных действий не будет. Шабад сказал, что все Генштабы имеют на всякий случай планы военных действий по тем или иным регионам, где в принципе может возникнуть конфликт, и поинтересовался планом относительно Грозного. Зампредседателя взбеленился, стал на нас кричать.
Я пытался дозвониться Ельцину с каждого телефона, мне не удавалось. Тогда я спросил у его секретарши, как связаться с президентом по важному поводу. И, если он не доступен по телефону, можно ли послать ему факс. “У нас нет факса”, – ответила секретарша, обескуражив меня. Вскоре на вечере памяти Андрея Сахарова. где были министр иностранных дел Андрей Козырев и Егор Гайдар (в то время зампред правительства РФ), я попросил предоставить мне слово вне очереди. Рассказав о намерении отправиться в Чечню, я в завершение предложил скинуться на факс для Ельцина – ведь нехорошо, если у президента нет такой важной вещи. Первым подошел и положил зеленую бумажку Козырев. За ним последовали многие, но что потом с этими деньгами стало – не знаю. Думаю, в конце концов, все на них выпили.
На том же вечере Козырев предложил позвонить Олегу Сосковцу (в то время он также был зампредом правительства). Связались с ним легко. Он начал так: “Сергей Адамович, голуба, сколько лет, сколько зим!” А знаком я с ним тогда не был… Сосковец стал выяснять, в чем проблема, я объяснил: надо вылетать в Чечню, туда, куда движется армия. Зампред ответил: Конечно! когда? Завтра, сказал я.
Сосковец дал мне телефон Чкаловского аэродрома и обещал, что нашу группу из пяти человек отправят. Ранним вечером следующего дня мы приехали. Нас встретил генерал, позвал на чай. После чего посадил нас в огромный пустой самолет. И мы полетели. Прошел час с лишним и вдруг из пилотской кабины выходит командир корабля и сообщает, что аэродром в Моздоке не примет – там обледенение полосы, начальство распорядилось, чтобы летели назад. Вернулись мы в Чкаловский аэродром глубокой ночью. И решили ждать, когда нас отправят другим бортом. Заходим туда, где нас несколько часов назад потчевали. На столе – скромный чай. Мы решили попить, но тут входит офицер и говорит – это не для вас. И вообще, говорит, поезжайте отсюда.
Я стал возражать – вы нас должны отправить. Тот: ничего не знаю. Часа через полтора выкатывают самолет – некая, по разговорам, срочная военная команда в Чечню. Нас не берут, нет в списке.
После скандала мы решили полететь сами. Поехали в аэропорт, купили по депутатским книжечкам билеты и полетели в Ингушетию. Нас встретил Руслан Аушев [президент республики], дал нам машину, мне телохранителя, и на следующее утро мы отправились в Грозный. Так начиналась эта экспедиция.
“Мы с этими ребятами служили вместе!”
Мы прилетели в Грозный, встретились с Джохаром Дудаевым. Он распорядился, чтобы нас разместили. Какой-то из его министров выделил нам квартиру, где мы сначала и жили. На первой стадии нашей работы боевых действий не было, хотя они и намечались – был уже танковый обстрел ингушской деревни на пути в Грозный. Военные потом говорили, что из этой деревни был, якобы, произведен какой-то выстрел по танковой колонне.
Мы ездили по местам расположения российских войск, в частности, были недалеко от станицы Ассиновская. К ней вплотную стояли палатки военной части. Грязь непролазная, месиво болотное, зимы толком нет. Из палатки выходит какой-то важный офицер и начинает на нас кричать: “Депутаты, что вы тут делаете? Езжайте в Москву! Ваше место там! Вы должны убедить всех, что никаких военных действий не должно быть, мы с этими ребятами служили вместе!”. Слушать его было стыдно, но при этом мы поняли, что он сильно заблуждается, полагая, что если мы депутаты, то можем остановить в Москве то, что запущено.
Потом начались воздушные налеты. Бомбили, прежде всего, Грозный. Начались стычки.
Наша группа старалась разговаривать с противоборствующими сторонами о том, чтобы соблюдались права мирных жителей, пленных, а во-вторых, фиксировать потери мирного населения Грозного. Это оказалось невозможно, хотя мы многое зарегистрировали. Но трупы, раненые поступали в больницу потоком. Необходимо еще учесть мусульманский обычай: покойника хоронить в день смерти. Из моргов родственники и соседи разбирали убитых быстро… В больницах учет не велся, да и функционировала как следует чуть ли не одна.
Оппозиция
26 ноября, во время первой атаки на Грозный, Автурханов и другие оппозиционеры из надтеречной Чечни, ехали на танках. Откуда у них танки? Я знаю, как Сергей Степашин[в то время директор ФСК] вербовал этих танкистов. Это были российские танкисты, которым дали отпуск без сохранения содержания, и “подрядили на войнушку”. Обещали хорошие деньги, а получили они плен. Колонну танков разнесли в пух.
Начало войны. Помощь чеченцев
Эпизод, о котором скажут впоследствии: “Ковалев, мол, отсиживался в дудаевском бункере, в то время как на улицах Грозного с улыбкой на устах погибали наши ребята” (выражение Жириновского) – на самом деле был таков. В дудаевском бункере мы действительно пробыли несколько дней.
31 декабря утром мы пришли к Дудаеву по очень важному поводу: русские жители Грозного выезжали из города. Две автобусные группы выпустили, 30 декабря должна была отправиться третья. Но ее завернула чеченская власть. На блокпосту им объяснили: вы живете в Грозном, Грозный бомбят, почему вы хотите, чтобы одни чеченцы страдали от этого? Нет уж, разделите беду с ними. Разговор об этом состоялся не с Дудаевым, а с Яндарбиевым. Мне пришлось преодолевать его психологическое сопротивление, однако, в конце концов, договорились – автобусы пойдут. Но увы, тут начался штурм Грозного, уличные бои, и мы никак не могли попасть в нашу квартиру.
А как-то накануне, вернувшись туда, мы увидели в стене одной из комнат неразорвавшуюся ракету. Что было бы, если бы мы спали…
Бункером было бывшее здание Республиканского комитета КПСС, одно из главных зданий в городе, капитально построенное. Его взорвали уже после того, как Грозный был взят – ни снаряды, ни мины, ни бомбы его не брали.
Особых зверств в начале войны не наблюдалось ни с одной стороны, кроме того, разумеется, что бомбили мирный город. И первое время чеченская сторона проявляла гуманное отношение к противникам, попадавшим в плен. В том же здании находился госпиталь, там были раненные с обеих сторон, и относились к русским вполне хорошо. Хотя медицинская помощь была из рук вон; прекрасные врачи, но нечем было лечить, перевязывать… Все же как-то ухитрялись.
Еще один эпизод, характеризующий отношение чеченцев. Был сбит российский вертолет. Ко мне обратились на довольно высоком уровне: тяжело ранен летчик, и в Грозном нет возможности оказать необходимую ему медицинскую помощь. Поговорите с Москвой, сказали мне, пусть заберут своего летчика. А связь тогда была, как ни странно, несмотря на военные действия, и я постоянно говорил с Москвой – ни один выпуск новостей на НТВ не выходил без моей сводки. Я несколько раз говорил насчет летчика, тщетно. Только спустя какое-то время начали спрашивать – на каких условиях, что нужно. Обращаюсь к чеченцам. А летчик уже умер.
Тогда же, в самом начале войны, на предоставленной нам уже не Аушевым, а Дудаевым машине, мы заехали в деревню, расположенную недалеко от Грозного, – Новые Атаги. Там были одинокие русские старики и старухи, распределенные по чеченским дворам. Нам потом объяснили, что это не правительственная акция, а просто соседи, которых чеченцы не бросили, покидая Грозный. Таково было отношение чеченцев к хорошим знакомым.
Предложение Масхадова. Клевета.
В какой-то момент меня вызвал Аслан Масхадов и сообщил, что в районе железнодорожного вокзала окружена русская часть. “Мы ее разгромим, это понятно. Но зачем лишние жертвы? Если вы готовы пойти к ним в качестве парламентеров, то есть такой вариант. Мы выпустим их, но только с личным оружием, а тяжелое им придется оставить”. Мы это предложение довольно долго в нашей группе обсуждали, придумывая, среди прочего, и военную хитрость. Но решили все же предложение принять. Так что обвинение в том, что я предлагал сдаваться в плен, не имеет оснований, ничего подобного никогда не было, да и не могло быть. Мы согласились лишь потому, что понимали: решение будут принимать командования противоборствующих сторон, и никто никому на слово не поверит. Для наблюдения за тем, чтобы условия были соблюдены, должна быть создана российско-чеченская комиссия. Мы выступали бы в качестве гаранта от Парламента.
Отправились туда, нас подвезли на автобусе поближе, дальше мы шли пешком. По дороге лежали трупы российских солдат, чеченских не было, они забирали погибших. Весь город был покрыт стальными осколками и битым кирпичом. Мы шли с белым флагом, с нами был священник, настоятель Храма в Грозном. Добравшись до места, мы поднялись на третий этаж разрушенного здания, где сидело командование этой части. Состоялся короткий разговор. Я изложил позицию чеченской стороны, предложил связаться по рации с высшим руководством, после чего озвучить решение. Ответ был таков: связь осуществлена, начальство и мы сами категорически против, воевать – так воевать.
Мы ненадолго задержались, шел общий разговор о войне, о том, к чему она ведет. Ни я, ни мои друзья, не скрывали своих оценок. Потом мы ушли. Над головами у нас просвистели пули автоматных очередей из окна того дома, нас хотели просто “попугать”.
На обратном пути Молоствов и Рыбаков были контужены – они оказались в другом автобусе. Потом одна журналистка почему-то написала, что я по рации предлагал сдаться. По рации? Взятой у боевиков? Какой бред! Сдаться в плен, когда в России к военнопленным отношение жуткое? Это было невозможно. Несмотря на клевету, мы продолжали упорно работать.
Кремлевский ответ
Когда Козырев (с октября 1990-го по январь 1996-го – министр иностранных дел России – прим. «ДОШ») был еще доступен по телефону, я ему говорил: надо что-то делать, я убежден, что чеченская сторона готова к переговорам. Козырев довольно вяло предложил, чтобы я поговорил с Дудаевым. Я поговорил. Дудаев поручил своему помощнику подготовить проект обращения к российской стороне. Там были обычные банальные слова: предложение провести переговоры, соображения о том, что для этого нужно заключить перемирие, развести войска и так далее. Это было подписано Дудаевым. В это время прекратилась телефонная связь, другой не было. Нам с Орловым дали машину, пришлось ехать на последнюю станцию железнодорожной ветки, чтобы поговорить по телефону. Там удалось связаться не с Козыревом, а с Министерством иностранных дел.
Другого выхода не было, и я медленно продиктовал эту короткую бумагу по телефону. Дальнейшей её судьбы не знаю. Таких попыток было еще много. Эта была еще до штурма Грозного, до уличных боев. В противном случае нас никто бы не выпустил.
Потом мы с Дудаевым виделись, и он показал мне так называемое предложение Кремля, подписанное Ельциным: “Вам, генерал-майор Дудаев, надлежит явиться тогда-то туда-то для переговоров с моими представителями …” – дальше следовал намек на условия капитуляции. Дудаев мне это показал и выразил разочарование. Естественно, он никуда не явился.
Буденновск
Захват больницы в Буденновске – единственный в истории России теракт, когда приоритетом была жизнь заложников. Трагедии в Москве – Норд-Осте, в школе Беслана не такие.
Во время событий в Норд-Осте было решение, принятое на высочайшем уровне – применить отравляющие вещества. На уровне президента Путина. До сих пор не сказано, что это был за газ, он наверняка не относится к категории боевых отравляющих веществ, но это некое наркотическое средство, передозировка которого летальна. Спасали отравленных так же чудовищно, без сведений об антидоте.
В Буденновске же было иначе. Не знаю, сколько было бы жертв, если бы штурм продолжился. Заложники погибали именно в результате штурма больницы.
Приехав туда, чтобы подписать проект совместного соглашения Басаева и Черномырдина, мы посмотрели, что внутри. В больнице было что-то чудовищное. В выгоревшей операционной на столе лежал труп женщины, её убило, пока шла операция. Хирург получила серьезное ранение. Под лестницами свалены трупы – не боевиков, а заложников, которые погибли от этих попыток штурма.
Не хочу ни в чем оправдать Басаева. Когда они сгоняли жителей города в больницу, были жертвы среди мирных людей. Семь человек басаевцы расстреляли: вертолетчиков, которые приехали сами, с пистолетами. Их убивали, требуя встречи с журналистами, которую много раз обещали, но она срывалась. Нет оправдания убийству заложников, мирных жителей. Но террор есть террор.
Во всем цивилизованном мире есть одно правило: можно как угодно обманывать террористов, это неизбежно. Но приоритет – это жизнь заложников. Обещайте что угодно, но освободите заложников. Международная история борьбы с террором знает не много случаев штурма. И, кстати сказать, они отличаются от наших.
Не знаю, скольких людей мы спасли в Буденновске. Первый штурм прошел; когда мы начали вести переговоры с Басаевым, заложников было больше тысячи человек.
Во время штурма мне удалось созвониться с Гайдаром, передать ему, что происходит. Нас не подпускали тогда близко к больнице, изолировали, а потом вдруг прибежали за мной: “Давайте скорее, кто здесь Ковалев? На проводе Черномырдин”. Это Гайдар поговорил с Черномырдиным, убедил его поручить мне переговорную миссию. И удалось спасти заложников. Без этого ничего бы не было. Съехавшиеся туда генералы, даже Степашин, готовы были, несмотря ни на что, разбомбить эту больницу. И все.
После окончания переговоров, долгого торга, Черномырдин подписал договор. Людей освободили. Мы поехали с басаевцами в качестве заложников. Группа была распределена по нескольким автобусам. Я сидел у окна, как живой щит, рядом – вооруженный боевик. Все были таким образом рассажены.
Намерения атаковать эту колонну были, тяжелая была “экскурсия”. Мы поехали сначала в сторону Беслана коротким путем, через Северную Осетию, но нас завернули.
Осветительными ракетами подожгли хлеба, жужжали вертолеты, вызывали Басаева для переговоров, он выходил. В конце концов, доехали до Зандака[чеченское село на границе с Дагестаном], чеченской территории, и нас отпустили.
В поездке с Басаевым участвовали несколько журналистов, честь им и хвала. И было довольно много пациентов, которые жертвовали собой, чтобы освободить остальных. Российские чиновники, присланные на место теракта, заставляли этих людей подписывать такую бумагу:
“Я (такой-то) добровольно ухожу у горы вместе с террористами Басаева, понимая всю ответственность моего решения, которое может сказаться на моей дальнейшей судьбе”.
Нам удалось передать людям, чтобы никто это советское хамство не подписывал.
Уход с госдолжностей
Из омбудсменов меня “вывела” Дума за позицию по отношению к чеченской войне. Противозаконно, причем – Парламент не имеет права лишить этой должности. Это было 10 марта 1995 года. Но от работы в Чечне меня никто не мог отстранить, мы уже никому не подчинялись.
За мной еще оставалось много должностей. Я был депутатом, председателем Комиссии по правам человека при президенте, главой российской делегации на ежегодных встречах в Женеве, где обсуждались права человека. От всего этого я отказался, написав жесткое заявление. Все члены Комиссии вместе со мной ушли в отставку.
Журнала “ДОШ”№6-2014(Спецвыпуск).
